Дизайн-студия интерьеров "P.H.M."

Для Пуссена эти образы — оружие воина. Дело воина требовало совершенствования однозначной функции его оружия.

Это обернулось творческой трагедией художника. Дело воина и слово поэта-художника разъединились.

В своей правде античных образов художник стоит насмерть.

Но самый образ — оружие воина — трансформируется. С годами зрелого творчества (после парижской духовной травмы) в нем нарастают и надолго закрепляются чуждые свободно-поэтическому духу предшествующих творений Пуссена начала сухого догматизма, мертвящие живопись; как знать, может быть ценные в глазах самого художника.

Это именно то, что подхватывает и канонизирует официальный академизм абсолютистского искусства XV века. Лишь в последние годы блистательной каденции всей жизни Пуссена в искусстве совершается духовный исход художника из этой жертвенно принятой творческой закованности воина, и Пуссен как художник-поэт и философ своей эпохи находит себя в пейзажных апофеозах пантеистического образа, где человеческое начало библейско-античных иносказаний и стихия Природы, навечно соединенные в круговращениях Времени, слиты в одно.

В этой поздней героической живописной эпопее художника по-своему налицо глубоко философское — пуссеновское — преломление второго открытия человека в станковой живописи XV столетия, что уже и ранее с такой полнотой и силой воплотил мастер в своем по-новому интеллектуально значительном автопортрете. Если все же искать в искусстве Пуссена прямых стилевых подобий на художественном уровне стиля эпохи, то творчество этого мастера надо рассматривать не с точки зрения того, что в его развитии шло по пут неодолимого творческого конфликта, заложенного в исторической конфликтности духовного развития самой эпохи (жертвой чего, заметим, во многом были творческие судьбы близких Пуссену Корнеля и Расина), а оценивая это творчество там, где оно было свободно проявляться адекватно духовной пульсации эпохи и реально проявлялось таким.

Если так, то это насквозь тональная графика Пуссена.